Алексей Щусев. Архитектор № 1 - Александр Анатольевич Васькин

третьем, двадцать четвертом годах Щусев и Жолтовский предлагали поставить Дворец Советов на месте храма Христа Спасителя, говорили, что храм не представляет художественной ценности{14}. Даже в старину так считали.

Другая ценность — что народ собирал деньги. Но даже Щусев и тот не возражал, говорил, что храм бездарный. Представляли проект именно на это место. Я же предлагал на Воробьевых горах. Когда проявились мнения, решили, что идея Щусева хороша — недалеко от Кремля, на берегу Москвы-реки, место хорошее. Я лично сомневался»[204].

Ряд исследователей также указывают на то, что Щусев заранее знал о грядущем изменении культурной политики в СССР и поэтому стал разрабатывать свой проект в стиле классицизма еще на первом этапе конкурса.

Интересно, что Щусев и Жолтовский еще осенью 1932 года вместе работали над общим проектом Дворца Советов[205]. Об этом есть запись в дневнике Евгения Лансере: «После Вахтанговского пообедал и у Щусева; застал там Жолтовского, они должны вместе представить один проект Дворца Советов. Я говорил с Сардаряном и Лежавой (архитекторы. — А. В.), но одним ухом слышал, как Ж[олтовский] величаво и снисходительно объяснял Щ[усеву] золотое сечение; а на другой день Щ[усев] снисходительно мне объяснял, что Ж[олтовский] запутался в своем проекте, в плане, и Ж[олтовский] очень рад, что их спаривают, сам же Щ[усев] снисходительно согласен „так и быть“ помочь. Хороший мотив для водевиля (впрочем, очень специального) из жизни наших бессмертных — immortels»[206].

Отношения между двумя мэтрами — Щусевым и Жолтовским — были сложными. Вероятно, не без взаимной ревности. Лансере как-то отметил: «Щусев юмористически рассказывал о „первосвященничестве“ Жолтовского: ночной, с 12 ч., прием посетителей, которые по очереди ждут в приемной и по очереди принимаемы им; исповедует и поучает их, показывая чертежи и увражи, чуть не до 5 утра»[207].

А заглянув в Гагаринский переулок 11 ноября 1932 года он увидел и сам проект — «Делаемый им проект Дворца Советов — совместно с Жолтовским — уже чистая классика; не очень меня вдохновил». Кроме того, Алексей Викторович дал ему пару советов: «Не стоит хлопотать ни о пенсии, ни о звании „заслуженного деятеля“, льготы дает только „народный“, полезна „личная“ пенсия»[208].

Однако принцип «одна голова хорошо, а две лучше», не сработал. В итоге, когда в феврале 1933 года очередной, на этот раз последний тур закончился, обнаружив общие дворцово-храмовые черты у всех представленных проектов, лучшим признали дворец Бориса Иофана. К нему также прикрепили еще двух опытных зодчих — Владимира Щуко и Владимира Гельфрейха для дальнейшей доработки проекта.

Выбор Бориса Иофана в качестве победителя говорит о том, что ни Щусев, ни Жолтовский отнюдь не были самыми близкими Сталину архитекторами. Быть может, потому что Иофан принадлежал к другому поколению.

Несмотря на то что Иофан, как и Щусев, родился на окраине Российской империи, но не в Кишиневе, а в Одессе, богатой на шедевры дореволюционной биографии у него не было (он появился на свет на восемнадцать лет позже). Академии художеств, да еще и с золотой медалью, он не оканчивал, архитектурную практику прошел в Италии, в СССР вернулся в 1924 году. Что он был способен предъявить?

И потому самые главные его проекты должны были состояться в Советской России, а наиболее известным зданием стал так называемый Дом на набережной, номенклатурное здание, жильцы которого исчезали в подвалах Лубянки с катастрофической быстротой.

То, что Щусев не стал победителем конкурса со своим дворцом, избавило его от печальной судьбы Иофана. Нам интересно — а как оценивал Алексей Викторович этот проект? В разговоре с Евгением Лансере 17 мая 1933 года во время рассказа «о провале проектов Дворца Советов его, Жолтовского, Щуко» Щусев назвал Иофана «бездарностью». Неудачным он считал и избранный прием: «Под гигантскую статую (Ленина) громадный постамент (т. е. само здание), между тем, колоссы должны стоять на низких постаментах»[209].

Почти два десятка лет работал Иофан над своим проектом, в итоге ставшим нужным лишь ему одному. В 1948 году он спроектировал высотку МГУ на Ленинских горах, да и ту у него отняли по указанию Сталина в последний момент, передав маститому Льву Рудневу. Кстати, эта история чем-то похожа на эпопею с гостиницей «Москва». Руднев в общем сохранил высотную композицию Иофана, отодвинув здание университета подальше от склона Ленинских гор. Но ведь Руднева никто не обвиняет в плагиате!

Иофан, а не Щусев был выбран Сталиным на роль прогрессивного архитектора, способного представлять советскую архитектуру на Западе, не зря же, ему поручили создать проекты двух советских павильонов для международных выставок — в Париже 1937 года и Нью-Йорке 1939 года. А ведь Щусев и сам имел прекрасный опыт проектирования выставочных павильонов.

Пресловутая гостиница «Москва»: так кто же автор?

Еще в марте 1912 года после обнародования проекта Марфо-Мариинской обители Михаил Нестеров предрек: «Мы со Щусевым вступаем в полосу людских пересудов, зависти и иных прекрасных качеств человека». Полоса эта действительно наступила и для Щусева не прекращалась даже после его смерти. Случай с авторством гостиницы «Москва» — яркое тому подтверждение. Постараемся же в этой главе максимально объективно ответить на уже не одно десятилетие будоражащий вопрос, вынесенный нами в название.

Необходимость благоустройства Охотного ряда назрела еще в начале XX века. А уж после 1917 года в большевистской Москве все эти лавки, да рыбные и мясные ряды, купеческие трактиры, воспетые Гиляровским, выглядели сущим анахронизмом. По замыслу вождей победившего пролетариата на том самом месте, где нынче взгромоздилась гостиница «Москва», должен был вознестись Дворец труда. В Петербурге тоже был свой дворец — под него приспособили резиденцию великого князя Николая Николаевича. А в Москве для этих целей решили строить новое здание. Конкурс провели в 1922 году, участвовал в нем и Щусев.

Но этот проект вряд ли можно назвать творческой удачей: «Оторвавшись от национальной архитектуры прошлого как источника вдохновения, Щусев пробует что-то сделать, как-то реализовать „конкретно смутные идеи, абстрактно бродившие в головах зодчих“. Таков был его проект Дворца труда в Охотном ряду, составленный архитектором в 1922–1923 гг. Щусев в данном случае, сочиняя архитектурные формы, пытался сохранить „грамматику и синтаксис“ архитектурного языка, решая практические задачи целесообразно и с разумной экономией. С точки зрения плановой структуры, рациональности принятого решения поставленных практических задач проект должен быть признан хорошим.

Но в его архитектуре нет следов каких-либо стилистических влияний — ни излюбленной автором древнерусской архитектуры, ни классицизма, ни античности, ни ренессанса. Щусевский проект Дворца труда, как, впрочем, и проекты многих других зодчих, был лишь мучительной попыткой из ничего, не используя накопленных богатств мировой художественной культуры, вне национальных традиций, живущих в художественных взглядах и представлениях народа, создать какую-то неведомую архитектуру»[210].

Примечательно, что тот же Кирилл Афанасьев (которому принадлежит приведенная цитата) рассказывая в 1986 году о